Семён Шуртаков - Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]
— Что я? — Маринка, видимо, почувствовала мое состояние и, не дожидаясь ответа, уже другим — примирительно-ласковым — голосом сказала: — Ты, Витя, наверное, лишнего выпил… А если что еще хотел сказать — завтра скажешь. Завтра у нас целый день. А сейчас и действительно спать пора, поздно.
Пока Маринка говорила эти слова, первая, самая высокая волна схлынула. Теперь я злился уже не столько на нее, сколько на себя. «Здорово получается!» У Владимира — вот у кого получается! Он ведет разговор, и никакими вопросиками его не собьешь. А ты растекаешься мыслью по древу, а когда нужно сказать что-то главное, начинаешь мямлить, спотыкаться, будто и в самом деле лишнего хлебнул… Ну и то сказать: разговариваешь ведь не с противником, а с близким человеком, единомышленником — почему же он тебя так плохо понимает?..
Все, как и четыре года назад…
Нет, не так.
Не так!
Наутро встали поздно.
Со сна нехотя, молча позавтракали.
День обещал быть погожим, солнечным.
— Может, сходим в лес, погуляем? — предложила Маринка.
— Давай сходим, погуляем.
Больше всего лес я люблю в солнце. В дождь или в серые дни и он мне кажется серым, однообразным. А в солнце — весь трепещет золотыми бликами, весь живой и многоцветный. И лесные жители тоже радуются солнцу — поют, стрекочут, цвенькают, аж звон стоит в ушах.
Особенно хорош майский лес. Деревья покрыты только-только народившейся листвой — чистой, нежной, еще не испытавшей обжигающих лучей июля. Трава под ногами тоже молодая, лишь недавно пробившая покров прошлогодней листвы. И куда ни глянешь — все зелено, свежо, молодо.
Предвесенняя тайга мне тоже по-хорошему запомнилась. Но чувствовал я себя в ней напряженно, как в гостях. Здесь я был дома, и все кругом было свое, близкое. Ну и, конечно, веселей был этот пронизанный солнцам подмосковный лесок ночной угрюмоватой тайги.
Маринка шла лесной тропой впереди меня. На ней было короткое светлое платье без рукавов, в темных волосах — и когда только успела! — белела заколотая кисточка цветущей черемухи.
«А если что еще хотел сказать — завтра скажешь…»
Нет, продолжать вчерашний разговор не было никакого желания. Зачем?.. Мне куда интересней было мысленно продолжить другой разговор. Тот, короткий ночной разговор в тайге с Владимиром.
Для Вали и русский человек, и русский характер — это уж определенно не абстракция. И про жен декабристов она вряд ли сказала бы: «Так это когда-а было!..» Для нее это не прошлое. И, читая поэму Некрасова, она, наверное, меньше всего задумывалась над ее литературными достоинствами, зная, что в основе поэмы лежит не досужий вымысел автора, а реальный жизненный факт и реально жившие люди… Шесть тысяч километров. Могут ли идти в какое-то сравнение те и эти?!
Похоже, наше хождение по лесу привело Маринку в отличное настроение. Вот она прихлопнула ладошкой нарядную бабочку и радуется, как ребенок. А вот сложила руки рупором и негромко кричит в лесную чащу:
— Люб-лю-ю!
Потревоженный лес возвращает ей приглушенное «ю-у» и опять затихает.
…В очень высокой цене у нас слова! А ведь кому не известно, что истинная суть человека определяется поступками. Но слова говорятся каждый день и каждый час, поступки же совершаются куда реже, а есть и такие, что один раз в жизни. «Я Люблю тебя! Я люблю тебя больше жизни!» Как это сладко звучит! Но наступает критическая минута, и оказывается, что человек хоть и любит другого больше жизни, но не больше себя, себя-то любит еще больше… Другой таких слов на ветер, как вот сейчас Маринка, не бросает, но в ту минуту своим поведением «доказывает», что именно он-то и любит. Но ведь минута когда-а наступит! Может, пять лет пройдет, а может, и полжизни, а крутого поворота, крутой минуты так и не наступит…
Стань я кому-нибудь рассказывать про Валю и про Маринку — и что? А то, что любой и каждый мне бы сказал: ну что ты, Валю и любить-то не за что — неинтересная, неживая какая-то, не то что Маринка… Потому что все хорошее, что есть в Маринке, — все как в витрине, на виду. У Вали на виду очень мало, все главное — в глубине…
— Гляди-ка, Витя, медвежья берлога. — Маринка показывала на яму у вывороченной с корнем березы.
— Потише, — сказал я шепотом.
— А что? — тоже шепотом спросила Маринка, и у нее даже глаза загорелись.
Как бы медведь не услышал, он небось где-нибудь поблизости…
Маринка не знала, то ли обидеться, то ли рассмеяться. В конце концов рассмеялась. Завидно легкий характер у человека!
Мы вышли на опушку. Вдали, за речкой, за полями, сверкнул на солнце шпиль сельской колокольни. И когда я увидел эту колокольню, понял, что все утро, весь нынешний день думал о своей медвежьегорской церквушке. Разговариваю с Маринкой, вспоминаю таежную ночь у костра с Владимиром, гляжу, как березы купаются в солнечном свете, а где-то там, на дне памяти, маячит старенькая церковка. И ко мне приходит окончательное решение: ее надо сохранить! Я завтра же позвоню в Медвежьегорск и скажу, что этот памятник истории включаю в свой общий архитектурный замысел. Наверное, это будет не так просто. Так же, как непросто будет добиться и отмены решения о сносе церквушки. Но я буду добиваться.
Я добьюсь!
И как только я себе это сказал — сразу стало легко. Горький осадок после вчерашнего разговора тоже стал вроде бы рассасываться.
Маринка по-прежнему шла впереди и тихонько напевала. Я не заметил, как и сам начал высвистывать что-то веселое.
Хорош майский лес в солнце!
17
Нынче в самом конце рабочего дня Маринка зашла за мной, и мы заявились домой вместе.
Встретила нас Альбина Альбертовна подозрительно ласково. Не иначе, какой-нибудь подвох скрывается за этой медоточивой ласковостью.
Так и есть. Чтобы накормить милых детей чем-то вкусным, затеяла Альбина Альбертовна какой-то необыкновенный салат, а майонеза — ну надо же, как нарочно, — оказывается, нет, весь вышел. А ей так хочется угостить нас чем-нибудь вкусненьким…
Само собой разумеется, не Мариночке же идти в магазин, да еще вечером. Идти надо мне. Ну, а уж пошел — заодно, какая разница! — надо купить сыра и колбасы «салями», да немножко ветчины, а если не очень жирная — можно и побольше. А еще хорошо бы — заодно же, какая разница! — купить…
Я уже открыл дверь, уже шагнул за порог, а Альбина Альбертовна все еще продолжает наращивать перечень продуктов, которые заодно с банкой майонеза мне следует купить.
Потом мы ужинаем. Салат и в самом деле очень вкусный, как впрочем, и все остальное.
Маринка за ужином как-то к слову вспоминает востроглазую проказницу, которая пугала нас крокодилом на Гоголевском бульваре.
— Пожалейте крокодила!.. — с той же просящей интонацией протянула Маринка. — Ах, мама, если бы ты видела, какое чудо эта девчушка!
Почти сразу же после ужина ложимся. Почитать, поговорить…
И когда мы ложимся, я говорю Маринке:
— А почему бы и нам не завести такое чудо?
— Ну зачем ты опять за старое?! Ты же знаешь…
Да, я знаю, потому что спрашиваю об этом уже не первый раз.
Как поженились, детей иметь было нельзя, потому что еще учились. Но и когда институт остался позади, оказалось, что им, то есть нам, опять детей иметь нельзя, работа у них такая, призвание такое, что дети неизбежно будут помехой.
— Мы же с тобой творческие люди, Витя, и зачем же нам свои творческие замыслы приносить в жертву?! Тем более что мы пока еще так мало успели, нам надо сначала что-то сделать.
— Но ведь я скольких редакторов знаю как мужчин, так и женщин, у которых по двое, по трое детей, — и ничего.
— То — редакторы, а у меня еще и творчество. И оно для меня — это прекрасно знаешь — важней всяких там брошюр о кукурузе… Конечно, мне еще мало удалось напечатать, у меня на счету пока только журнал да женский календарь, но тем более, значит, нельзя себя по рукам связывать…
Ох, уж это творчество! Маринка говорила про небольшой очерк, который опубликовал журнал для крестьянской молодежи, и про статью, напечатанную в женском календаре. В Юлькином салоне статейка эта произвела настоящий фурор. «Представьте, — взахлеб рассказывала собравшимся „талантам“ какая-то насквозь крашенная девица, — купила я календарь, листаю от нечего делать и вдруг вижу — Мариночкина статья. Статья невелика, но ведь это же мильонный тираж! Незаметно-незаметно, а наша скромная Мариночка становится всесоюзной известностью…»
Ох, уж это мне творчество!.. Я как-то стесняюсь говорить про свою работу, что она творческая, работа и работа. А Маринка этим словом так и сыплет. Дурное влияние Юлькиного салона, что ли, сказывается — там это словечко в большом ходу… Оно бы сначала сотворить что-то надо да подождать, как другие сделанное тобой оценят, а уж потом колотить себя в грудь: я — творческая личность. Впрочем, даже и тогда колотить не обязательно.
